К Дню героя Отечества: светлой памяти солдата двух кровопролитных войн ХХ века, ругозерского карела Дмитрия Степановича Александрова.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СОЗИДАЛ ИСТОРИЮ
Совсем не зря в народе говорят: «Память стреляет».
Еще как стреляет!
Дмитрий Александров
Неожиданный, в первую минуту кажущийся нелепым звонок из Ругозерского землячества: «Не стало нашего Дмитрия Степановича. Приходи попрощаться…».
Как же так…
Кажется, совсем недавно радовались, что старому солдату перевалило за 94 года, а он держится, скрепляя собой крошечный отрядик из четырёх, еще оставшихся с нами, бывших партизан Карельского фронта.Теперь в отрядике нет вожака – разведчика, пулемётчика, политрука и комиссара Дмитрия Степановича Александрова. Он ушел к своим парням, таким же, как он, лесным войнам, павшим на Великой войне за свободу Отечества на берегах ручьёв и рек, в болотах и лесах Карелии больше 70 лет назад.
Он никогда не позволял себе забыть о них…
1
Заочно мы были знакомы с Дмитрием Степановичем Александровым десятки лет, читали друг друга в газетах. Да и что это за публицист, который не знает начальника Архивного управления при Совете Министров республики? И что это за начальник Архивного управления, которому незнакомо имя одного из активных карельских публицистов?
Лично познакомиться нам довелось только во второй половине 90-х годов. Я переехал в Петрозаводск и редактировал газету «Карелия». Он приносил свои статьи и очерки, часто неожиданные взглядом и фактами, но неизменно острые и интересные.
В те годы Дмитрий Степанович завершал поиск материалов к биографии одного из своих любимых героев -- Иване Хейкконене, именем которого названа улица в столичном микрорайоне Древлянка. Именно Александров собрал документы и первым рассказал о забытом герое. Именно он настоял на увековечении его имени в названии улицы. Именно он реабилитировал своего земляка перед современниками…
Спокойный, тихий и вежливый Александров превращался в редакции в шумного и страстного оратора, когда я только брал в руки его разнокалиберные листки с очередным очерком.
-- Простой рабочий парень стал участником самых великих событий века! -- увлекаясь всё больше, шумел он. – Подумайте, какая великая эта жизнь! Мальчишкой Иван участвовал в строительстве памятника Александру III и получил из рук царя красную косоворотку с шелковым поясом. Юношей штурмовал Зимний дворец в октябре 1917 -го! Зрелым мужчиной командовал ротой красных курсантов отряда Т. Антикайнена…
Больше всего Дмитрия Степановича беспокоило наметившееся в конце века забвение народной памяти. Рушились основы великого государства, шаталась и не знала, куда вести миллионы людей коммунистическая партия, которой он отдал жизнь…
Но как он мог противостоять этому?
Его угнетала мысль, что славные имена, герои, их подвиги на военной и трудовой ниве уходят в прошлое, забываются молодыми. Он считал это если не предательством, то чудовищной несправедливостью. И вот на этом-то «участке фронта» старый партизан еще мог побороться.
2
Его поиск и начался с чувства глубокой несправедливости.
В книге известного советского писателя Геннадия Фиша «Падение Кимасозера» -- об одной из блестящих операций Красной армии, осуществленной в январе 1922 года отрядом лыжников – курсантов Петроградской интернациональной военной школы под руководством Тойво Антикайнена, ни разу не упоминается имя командира первой роты, заместителя Антикайнена Ивана Хейкконена.
Эта книга есть в библиотеках, полистайте…
Почему?
Да потому, что он был репрессирован. Вместе с тысячами своих земляков, таких же самоотверженных бойцов, он был незаконно, по навету казнён…
Дмитрий Степанович нашел в архиве письмо жены Т. Антикайнена Сильвии Георгиевны, адресованное Г. Фишу. «Вы же знаете, что он не был врагом народа, -- писала Сильвия писателю. – Разве его боевые дела, записанные в военном послужном списке, не свидетельствуют о верности Родине?»
Фиш книги не исправил. Бывший партизан сделал то, чего не смог сделать знаменитый советский писатель…
Д. С. Александров очень хотел написать книги о каждом из героев, своих земляков, прославивших любимую Карелию. Он знал, что сможет рассказать об Иване Хейкконене, о полковнике Иване Романове, о председателе колхоза, с которым Дмитрий Александров начинал свой рабочий путь -- Федоре Еремееве, о сыне одного из расстрелянных ругозерских коммунаров Федоре Ивачеве, ставшем карельским писателем, одним из организаторов писательской организации Карелии (1926) и первым руководителем Радиокомитета в Петрозаводске…
Он хотел составить книгу о своем родном карельском селе Ругозере. История одного из наиболее старинных и знаменитых сел Карелии, по-Александрову, -- «больше, чем даже история всего края…»
Ему очень хотелось, чтоб эти книги изучали в школах, как учебники…
Я смотрел на него в такие минуты и думал: дай Бог мне оставаться же таким увлечённым, таким заинтересованным своим делом, как он (и это почти в 80 лет!) И оглядывал своих коллег в три и даже в четыре раза моложе Дмитрия Степановича, но часто унылых, без горячечного творческого азарта в глазах.
Дмитрий Степанович осуществил свою мечту, хоть и частично. Он оставил нам три книги. Одна вышла в 2005 году, когда автору исполнилось 87 лет («Воспоминания о Ругозере, друзьях и боях»), вторая в 2007 году -- о красном командире Иване Эдуардовиче Хейкконене («Иван Хейкконен. Биография»). Вторую книгу он завершил в 89-летнем возрасте…
Третья книга Д. Александрова «Мы – победили! Рассказы о войне и героях Карелии» вышла, когда автора уже не стало. Д.С. Александров умер за несколько месяцев до этого 15 марта 2012 года.
Имена и подвиги земляков Дмитрия Александрова, настоящих патриотов Отечества, сильных духом тружеников и войнов, составили бы честь не только нашей маленькой северной республике, но иному европейскому государству. Спасибо Дмитрию Степановичу, что воскресил их для нас…
3
Особенно сблизила нас работа над книгой воспоминаний о партизанской войне в Карелии. По существу, моя работа над этой темой и началась со встречи с Д. С. Александровым…
Летом 2004 года я пришел к Дмитрию Степановичу с дневником комиссара партизанского отряда П. Д. Поварова и полутора десятком фотографий военной поры. Мне хотелось уточнить некоторые детали и имена.
Вооружившись большим увеличительным стеклом, Дмитрий Степанович изучил дневник и фотоснимки и сообщил несколько полезных сведений. Потом отложил стекло в сторону, достал из-под стола бутылку вина, налил в стопки и стал рассказывать о походах, о своих боевых товарищах, называя их запросто – «кольками», «ванями» и «наташами» – будто им по-прежнему по 19-20 лет, и сидели мы где-нибудь на партизанской базе.
Прочитавший к тому времени десяток книг о партизанской войне, я понял, что настоящую правду об этой войне узнаю только теперь. И что мне непременно нужно составить свою книгу, основанную именно на таких партизанских рассказах.
В ту пору мы часто встречались и подолгу беседовали в его панельной пятиэтажке на улице Анохина. Я записал от Дмитрия Степановича более 2000 строк воспоминаний. Чтоб было понятно, это примерно 12,5 газетных полос привычного сегодня читателю формата А3.
Но ведь партизанская война – это всего лишь три с небольшим года немыслимо большой и активной жизни Д. С. Александрова. Сколько потребовалось бы газетных полос, чтобы записать её всю?
4
Родившийся в многодетной крестьянской семье в большом карельском селе Ругозере, Дмитрий оказался необычайно одарен. Даже серьезный недостаток – слабое зрение (очки носил с детства) не помешали к девятому классу стать одним из лучших охотников района. Его, мальчишку, официально назначили тогда… внештатным охотинспектором, чем нимало смутили взрослых односельчан.
-- Мальчишкой я брал собаку и по три-четыре дня бродил по лесу, -- рассказывал Дмитрий Степанович. – Дома не волновались, знали, не пропаду: лес мне был как родной…
Учиться он любил всю жизнь. К окончанию школы знал, наравне с родным карельским, русский и финский. Кроме того, не очень свободно, но говорил на английском. Его финскому говорили комплименты сами финны, ничуть не сомневаясь, что перед ними сородич, только более развитой и грамотный, чем они. Финскому и английскому походя, между прочим, он научился у канадских финнов, что в 30-е годы приехали в Карелию строить социализм и некоторое время жили в их селе.
После войны, слушателем Высшей партийной школы в Москве Дмитрий Александров стал душой всей группы, удивляя своей тягой к знаниям, коммуникабельностью, начитанностью, умением свободно говорить на любые темы. Долго потом его сокурсники шутили, что «у Александрова во всём мире теперь друзья. И даже в Африке…»
Сегодня я убежден: он родился, чтобы стать литератором. Разбирая записи его рассказов, я обнаружил любопытную закономерность: записанные без подготовки, что называется «с голоса», они непременно оказывались построенными сюжетно. Казалось, технология литературного ремесла, которую некоторые пытаются постичь всю жизнь и азам которой специально учатся, Дмитрию Степановичу известна изначально, он пользовался ею естественно, безо всяких усилий...
Его воле к жизни, причем жизни деятельной я не нахожу примеров в окружающем мире. Каждый день в своей квартире окнами на Студенческий бульвар он принимал различных ходоков «по делу». Даже накануне 90-летнего юбилея ходоки пробирались в его комнатку среди свежеокрашенных косяков и плинтусов (внуки и правнуки старались успеть с ремонтом) и обсуждали проблемы ругозерского землячества, увековечения памяти заслуженных людей, немало постаравшихся для республики, и еще много, много различных дел.
В это время бывал у Дмитрия Степановича и я. Когда дома становилось поспокойнее, он сам звонил мне:
-- Ты бы заблудился ко мне как-нибудь…
Я собирался и ехал в центр города, чтобы «заблудиться» к ветерану на пару-тройку часов. Как-то принес только что вышедшую в свет книгу о партизанской войне. Он погладил томик ладонью (зрение уже совсем отказало ему) и сразу одобрил: «Хорошая книга».
Немного в шутку как-то поведал, что внуки награды по ящикам и шкафам решили собирать, мол, втихаря к его юбилею готовятся. Набрали уже 57 почетных грамот и разного рода дипломов…
Но от возраста никуда не спрячешься. Тоже, как бы понарошку, не всерьёз, Дмитрий Степанович рассказал, что недавно прихватил его приступ, придавило сердце. Рассказывает:
-- Позвонил внуку на работу, мол, давай быстренько ко мне, что-то плохо. А сам думаю, вдруг не успеет, ведь и самому что-то надо делать… Нашарил под столом початую бутылку морошковой наливки, что с Нового года осталась, язык промочил, глоток сделал, чувствую, отпускает, отпускает. Прошу Бога: сердце, сердце мне отпусти! И сразу сердце мне отпустило…
Бог Александрова любит. Я об этом давно догадываюсь.
В нынешнем году мы отмечаем 70 лет со дня изгнания оккупантов из Карелии. Думая о публикации в честь светлой памяти ветерана Дмитрия Степановича Александрова, я решил просто пересказать несколько услышанных от него рассказов. Никто, кроме него самого, не поведает нам лучше, что было с ним в грозном от потрясений и радостном от ярких побед ХХ веке.
Итак, рассказывает Дмитрий Степанович Александров.
5
Перед советско-финляндской войной 1939-1940 годов у нас в Ругозере начали укреплять колхозы, и моего наставника и учителя, сына коммунара Федора Ивановича Еремеева из заведующих районным земельным отделом направили председателем колхоза.
Еремеев в райкоме сказал: если надо – пойду, но разрешите взять с собой и Митю Александрова, то есть меня. Я после школы работал в райзо инструктором-бухгалтером колхозного учета. В райкоме говорят:
-- Так он же у тебя работает. Возьми, да и всё.
А я только привык получать за работу деньги, а тут опять палочки-трудодни – ведь в колхозе денег тогда не платили. Но делать нечего, стал в колхозе счетоводом.
Наступил 1939 год, война с финнами, призыв…
На призывной комиссии мне говорят, мол, сам-то понимаешь, куда идешь со своими глазами? И не приняли…
Я со школы носил очки. Очень плохое зрение было с детства, хотя это не мешало мне охотиться. Я очень хороший охотник был. У меня до сих пор лежит где-то чудо-документ из Петрозаводска: «Вы назначаетесь общественным инспектором по соблюдению правил охоты в Ругозерском сельском Совете…» А я мальчишка совсем, в восьмой или девятый класс ходил. Помню, оказался на десятом небе: «О-о-о, меня в Петрозаводске знают!»
В общем, иду по горе (Ругозеро расположено над озером на горе – прим. К. Г.) и думаю: «Вот вернуться ребята с войны и скажут: «Мы Родину защищали, а он тут с девками гулял…»
Пришел домой, собираю вещмешок. Мама забеспокоилась:
-- Ты чего это?
Отвечаю:
-- Меня приняли.
Она в рёв. Я быстренько, бегом к дому культуры, там работник военкомата усаживает призванных ребят в автомашину, чтобы отправить на железнодорожную станцию в Кочкому. И я в кузов. В Кочкоме офицер всех построил, по списку проверил и спрашивает:
-- Все?
Я кричу:
-- Меня не сосчитали.
-- Как не сосчитали?! Записать!
Так я очутился в Петрозаводске, на улице Гоголя, где был армейский штаб. Мне вручили тогда еще секретный ручной пулемет Дегтярева, который я не знал, с какой стороны в руки взять. И вскоре на фронт, на Карельский перешеек. Воевать...
6
А по Карельскому перешейку до Выборга -- бои, бои, бои. Страшное дело!
И вот однажды, где-то уже под Выборгом, бой закончился, прибежал старшина, ругозерский мужик Федор Левкуев и кричит мне:
-- Оставь своему помощнику пулемет и иди в штаб. Комиссар полка тебя зовет.
Прихожу к комиссару. Тот вывел на улицу и рукой показывает в сторону:
-- Видишь, над лесом аэростат?
-- Вижу.
--Так вот, он висит над штабом дивизии финской народной армии. Комиссар дивизии тебя просит туда.
--А кто он такой? Откуда меня знает?
-- Не знаю, -- говорит, – не мое это дело. Давай топай, но только по тропе, здесь кругом все заминировано. И осторожнее. В лесу отбившиеся от своих финские группы бродят. Обязательно доберись до темноты, а то аэростат опустят, и тогда штаба тебе не найти…
Я бегом туда-сюда, хватился, а аэростата уже нету, спустили…
Караул! Куда идти?
В 24 часа новая напасть: закончился пароль-пропуск, идешь не дальше очередного часового, который сразу командует: «Ложись!» Сунешься носом в снег и ждешь, пока разводящий придет и освободит. Раз, другой… Прошу, да покажите хоть куда идти? «А мы сами не знаем», -- отвечают.
В два часа ночи оказался на развилке каких-то дорог. Мороз дикий. Луна. Пальба кругом. Замерз, как цуцик. Куда идти – не знаю. С собой нет ничего, благо что в форме. Слышу, где-то машина застряла в снегу, буксует. Я бегом туда, мол, куда-нибудь да увезут. Пристроился сзади, плечом толкаю. Походит лейтенант:
-- Вы кто такой? Откуда здесь взялись?
А я смотрю и глазам не верю. Это же Сергей Ильин из деревни Кучезеро, мы с ним в одной школе учились.
-- Бог тебя ко мне послал, Сережа, -- говорю. – Вези хоть куда-нибудь.
Оказалось, что Ильин командир комендантского взвода штаба дивизии, только что из боя вышел. Он и отвез меня к комиссару. А на дворе давно уже глухая ночь. Комиссар сует мне какую-то бумагу на русском и на финском языке и просит:
-- Читай наоборот.
То есть финский текст читать сразу на русском, а русский на финском. Прочитал. Но вид мой ему, наверное, не понравился. Спрашивает:
-- Сколько времени вы не спали?
Отвечаю, что уже не помню, когда ложился в последний раз. Командует:
-- Четыре часа на сон. И снова ко мне.
Через четыре часа комиссар снова дает финский текст, теперь какую-то книгу. И я снова перевожу. Меня в машину, привозит куда-то и объявляет:
-- Это штаб 43-й Ленинградской дивизии. Будете здесь переводчиком...
7
Переводчик – не пулеметчик. На этой работе противника видишь близко. Вот и у меня было множество интереснейших и непосредственных встреч с финскими офицерами и дипломатами.
Я попал в очень важное время. Шли интенсивные переговоры о будущей Государственной границе. Особенно острый спор зашел о двух километрах примыкающей территории. По мнению финнов, эти два километра – их территория, по нашему мнению – наша. Все уперлись, и ни в какую...
А я там лично был и хорошо понимал, в чем причина этой «дипломатической» принципиальности. На протяжении двух километров, вдоль дороги с той и с другой стороны, финнами были складированы горы товаров, вывезенных из складов и магазинов Выборга. Бесконечные штабеля высотой до половины сосен! Чего тут только не было – промышленные товары, продовольствие…
Возвращаемся с одной из таких очередных бесполезных встреч с финнами, командование сообщает о результатах в вышестоящий штаб. Оттуда немедленно летит радиограмма: «К такому то марта указанный вами рубеж должен быть взят, если не путем переговоров, то силой…» И тут же всем воинским частям приказ: «Полная боевая готовность!»
Господи, думаем, неужели снова воевать…
И вот едем на очередные переговоры. Нас человек пять-семь, а с их стороны высшие чины финской армии. И опять принялись «крутить» старую пластинку: наши -- не наши эти несчастные два километра с барахлом.
Мне командиры говорят: «Прочитай-ка вслух радиограмму».
Я читаю...
Мигом все переменилось. Финны дружно закивали головами:
-- Нет, что вы, мы -- пожалуйста, мы -- пожалуйста…
И военным, и дипломатам всё сразу стало ясно с будущей границей.
8
Никогда не забуду последний день, даже минуты той войны.
Вы только представьте себе, как это было. Постоянный и страшный гул и рёв над головой. Рёв, который не смолкает ни днем, ни ночью…
Волна за волной в сторону передовой идут наши самолеты. Настоящие тучи самолетов! Бьет артиллерия, и снаряды ковром летят к финнам. Такое ощущение, что над головой какая-то страшная грохочущая крыша. Бой кругом жуткий!
И так день за днем...
Ночью из штаба Ленинградского военного округа возвращается комиссар дивизии и срочно собирает совещание командования. Мы тоже идем в зал, присаживаемся с краешка. В президиум поднимаются командир дивизии Кирпичников и комиссар. Кирпичников высокий, здоровый, резкий, ругался, как сапожник. Его у нас все звали «Петр Первый».
Комиссар встал. Все притихли. А комиссар стоит, молчит и смотрит в стол. Просто молчит и смотрит в стол. Только молчит, смотрит в стол, и всё…
Наконец тихо говорит:
-- Завтра, в 12. 00 конец войне…
Господи ты Боже мой! Выборг взят! Линия Маннергейма разгромлена! Финская армия неспособна больше защищаться! Уже раздали Красные знамена передовым частям, чтобы поднять над Сеймом! А сколько потерь!!! И вдруг…
В зале мертвая тишина. Вдруг из дальних рядов крик:
-- Это провокация! Такого не может быть!
Весь зал кипит…
Кирпичников поднимается во весь свой рост и в полный голос командует:
-- Ти-и-хо-о-о!!!
Комиссар упавшим голосом продолжает:
-- Вчера из немецких, английских и французских портов корабли с военными частями отплыли на помощь в Финляндию. Это означает либо конец войне, либо…
Тут же Кирпичников отдает приказ представителям штаба отбыть в передовые части, чтобы обеспечить окончание военных действий в 12.00.
К 12 часам на улицу выскочили и мы. Лес кругом. Сильнейший бой идет на передовой – пушки бьют, треск автоматов. Откуда-то вывернулся финский самолет, зашел на нас и с разворота ударил из пулемета. Слава Богу, промазал…
Минута-две-три, и видим, что авиация исчезла, рёв артиллерийских снарядов прекратился. Только автоматы на передовой еще трещат. Но и тут слышим: пук, пук, пук, и тоже все стихло…
Стоим среди леса в оглушительной и какой-то нереальной тишине, от которой аж уши закладывает. Такое у всех ощущение непривычно-дурацкое. И вот среди этой тишины вдруг раздается радостный и долгий крик:
-- Вну-у-ученька-а-а, я жи-и-ив!
И тут мы спохватились, что да, да, кончилась, наконец эта проклятая война! Кончилась! Обнимаемся с ребятами. Кто-то плачет…
А про внучку свою вспомнил преподаватель одного из ленинградских вузов Суханов. Он про неё всё время нам рассказывал…
9
Потом в штаб дивизии стали возвращаться офицеры, отправленные на передовую для обеспечения мира. Знакомый майор рассказал, как это было…
Наступило время «ч», и никто не понимает, что случилось. Наш Сибирский полк поднялся из окопов, солдаты вертят головами, соображают. Потом и финские солдаты стали подниматься один за другим. Постояли, потоптались немного, покрутили автоматами вокруг головы и бросили их в нашу сторону. А потом бегом к нам и ну -- обниматься и целоваться…
Один финский офицер ко мне подбежал и кричит:
-- Кончилась эта проклятая война, кончилась! Давайте, обменяемся чем-нибудь, на память.
И сует мне свой «парабеллум». Я отвечаю, что не могу отдать оружие, оно у нас казенное.
-- Да всё равно, найдите чего-нибудь! Ведь эта проклятая война закончилась!
В 16 часов того же дня в расположение финских войск отправили разведку, чтобы проверить выполнение первого пункта договора. Этот пункт предписывал финнам отвести войска от передовой на километр. С разведкой направили и меня.
Идем на лыжах по болоту километр, второй. Тихо вокруг. Кто-то задумчиво говорит: вот где-нибудь еще сидит снайпер, мол, остался, бедолага, на дереве, не знает о мире, от и угостит нас за милую душу…
Аж мурашки пошли. Страшновато стало. Мы-то хорошо знали, что их снайперы мазали редко.
Потом видим в конце болота фигурку финского часового. Подошли. Часовой весь оборванный, маскировочный халат закопченный. Объясняю, кто мы и чего тут ходим.
-- Хети, хети, -- сейчас.
Часовой достает из кустов телефонную трубку, сообщает о нас командирам. Через несколько минут на белогривом коне верхом летит офицер, а за ним на длинных вожжах два солдата на лыжах. Спешились, поговорили, офицер предлагает сигареты. Наши отказываются:
-- Ваши сигареты дрянные. Возьмите лучше у нас.
Офицер согласно кивает головой:
-- Та-а-а, руски табакка – хорошо! А руски фоттка – этто о-о-о!
10
Плохо в старости спится. Иной раз проснешься среди ночи, вспомнишь что-нибудь из прошлой жизни, какой-то эпизод или чье-нибудь лицо, и пошло-поехало: одно воспоминание за другим. Встаёшь, куришь и знаешь, что до утра теперь не уснуть.
Нас с Георгием Герасимовым ребята в отряде «профессурой» дразнили. Оба политруки, надо политинформации проводить, а это большая проблема. Скажем, тема: приказ Сталина. Приказ-то пять-шесть строчек, а политзанятия на пару часиков провести надо. О чем говорить? Материалов никаких, ничего абсолютно. Как подготовиться к таким занятиям? Вот и думай. Это целая история.
В походе, бывало, объявят привал, падаешь в снег и даже не снимаешь мешка. В кармане наготове бумажка и карандаш, скорее записываешь, что в голову пришло, какую-нибудь мысль, которая может на занятиях пригодиться. Ребята увидят и потешаются:
-- Во, во наши два профессора...
Хочу рассказать, какие трудности выпадали иногда ребятам партизанам и с каким невероятным мужеством они с ними справлялись…
Однажды осенью в Лехте пригласил меня к себе командир партизанского отряда К. В. Бондюк и просит:
-- Слушай, сходи-ка ты к Горохову в штаб. Они там двух человек где-то взяли, и те прикидываются, что они из нашего отряда. У нас никого там не осталось живых. Сходи, узнай, кто они там такие.
Прихожу в штаб 32 отдельной лыжной бригады Горохова. Мне показывают в окно:
-- Видишь, грузовик во дворе. Они в кузове сидят.
Поднялся на колесо, заглядываю в кузов. Какие-то полудохлики – кости да кожа, никого не узнаю. Спустился на землю:
-- Нет, не наши это…
А они из кузова поднимаются:
-- Дмитрий, да ты что?! Митя, ты что, не узнаешь нас, что ли?
Смотрю и глазам своим не верю. Господи ты мой! Это же Саша Горин и Митя Павлов. Уже полтора месяца, а если быть точным, -- 42 суток мы числили их погибшими или пропавшими без вести…
11
Приходим из похода на базу в Лехту, отмоемся в бане, несколько дней отдохнем, и в актовом зале школы начинаются вечера художественной самодеятельности и танцы. Ребята из 32-й отдельной лыжной бригады и меня втянули в самодеятельность. Я тогда неплохо играл на скрипке и мандолине. Был у нас свой струнный оркестр. Мой приятель по самодеятельности Саша Вишняков и другие ребята отлично играли на музыкальных инструментах – на все руки. И плясуны были такие – просто загляденье!
Не помню уже, в 1942 или 1943 году, в Лехту, где кроме наших отрядов стояла 32-я отдельная лыжная бригада полковника Горохова, прибыло пополнение. Привезли девчат. Их поселили в домах чуть дальше Лехты на Наволоке. Был у нас в отряде детдомовец Сашка Кудрявцев. Отчаянный парень, смелый до ужаса. Все к нам в разведку просился. Потом, уже в разведке, как где погорячее, поопаснее, все меня одергивал:
-- Это моё! Пусти меня, политрук, это моё.
И танцевал он также отчаянно, как воевал.
Познакомился Саша с одной из гороховских девчат, такой же красавицей. Выйдут, бывало, танцевать – мы во все глаза на них смотрим: загляденье!
Однажды вышли из похода, толчёмся у крыльца нашего интерната с мешками. А девчонка уже тут как тут, ходит от одного к другому:
-- А Саша где? Где же Саша?
Мы отворачиваемся, прячем глаза. Никто не может сказать, что Саша Кудрявцев погиб. Девчонка догадалась:
-- Нету больше Саши? Погиб!!!
И побежала к себе на Наволок, и заплакала в голос…
Совсем немного времени прошло. Мы еще тут толкаемся. Смотрим, а девчонка уже идет по дороге прочь из Лехты, в сторону Сосновца. С вещмешком…
Нам полагалось на каждый день по 100 граммов водки – красноармейская норма. Ну, пока мы там по лесам ходим, норма-то копиться. А придешь, хоть ведро бери. Но не давали, конечно, ведрами-то…
Я в ту пору и долго после войны вообще не пил. А мужики договариваются: сегодня одному две-три нормы сольют, завтра другому и так далее. И вот начнется вечер, приходят «навеселе». Только дверь откроется, музыку услышали, и сразу пошли отплясывать. И девушки наши тоже одна другой краше. Шестьдесят два года прошло, а закрою глаза и сейчас же вижу в пляске Наташеньку Сидорову. Ой, какая была молодец! Так хорошо танцевала!
Бывали у нас на базе и гости. Однажды приехали четверо партизан из Белоруссии, хорошие такие крепкие мужики. Пожили в отряде, сходили с нами в поход в финский тыл. Сильно мы подружились с ними, по-настоящему. Трудные условия и опасность крепко скрепляют людей. И вот, помню, прощаемся – обнимаемся, и один белорус говорит:
-- Слушайте, ребята, мы раньше даже не представляли, как можно в таких условиях не то что воевать, а просто выживать! Морозы дикие, снега непролазные, болота… Людей в тылу нету, продуктов нету. Как можно жить?! У нас в партизанских отрядах воюют сотни тысяч – и молодых, и старых. Но ведь и поддерживают нас целые районы, а не то что отдельные деревни. А у вас ведь никого и ничего…
12
О партизанах Карельского фронта московские кинодокументалисты даже кино снимали. Почему-то их прислали на нашу базу и именно в наш отряд «Вперед». Конечно, в дальний поход в тыл к финнам мы с операторами не ходили. Вышли в окрестности Лехты, побродили там. Ребята из «Москино» сняли 57 метров пленки, копия с которой хранится сегодня в Национальном архиве Карелии. Расскажу историю о том, как она там оказалась.
Работал я начальником Архивного управления при Совете Министров Карельской АССР. Однажды оказался в командировке в одном из государственных хранилищ для очень важных документов. Директор долго водил меня по своим подвалам, показывал и рассказывал, а потом говорит:
-- Да ладно, хватит. Теперь пойдем ко мне в кабинет, и ты лучше посмотришь, как я за своим бюрократическим столом выгляжу.
Так он пошутил. Приходим к нему в кабинет. А у него на столе маленький такой кинопроектор стоит и плёночка уже заряжена. Он нажал кнопку, и картина пошла. Смотрю: люди в маскхалатах идут… Присматриваюсь – ба, да это же партизаны?! Еще несколько секунд смотрю – и я там иду тоже!
-- Откуда!!?
Директор говорит:
-- Так мы же были у вас. 57 метров пленки сняли о вашем отряде.
Я говорю:
-- Слушай, дай копию нам в архив? Ну, вот так надо!
Он:
-- У нас заказов на копирование на три года вперед – от французов и прочих иностранцев. Никак не успеваем выполнять их заказы.
Я говорю:
-- Веди к мастеру.
Пришли, я мастеру говорю:
-- Вот видишь – партизаны идут. А вот здесь я… Сделай!
Мастер сразу все понял:
-- Да к черту мне эти французские заказы! Через десять дней получишь.
И точно. Через пару недель получили мы в Петрозаводске копию кинопленки, снятой тогда, военной зимой в окрестностях нашей партизанской базы в Лехте. Сейчас она в нашем архиве есть.
13
О бомбежке 20 августа 1943 года села Лехта, где располагалась в войну наша партизанская база, вроде бы все упоминали, но подробно не рассказывал никто. Не любили раньше о таких фактах рассказывать, или не могли. Между тем, от финской бомбы погиб наш отрядный пулеметчик и всеобщий любимец Миша Евсеев. И еще жертвы были.
После нашего нападения 10-11 марта 1942 года на финский гарнизон в Мергубе и Андронову Гору на сучьях деревьев в окрестностях Лехты стали появляться финские листовки, мол, «тому, что вы сделали в Мергубе и в Андроновой Горе, прощения не будет…»
Листовки на развилках дорог оставляла разведка противника. Судя по всему, бомбежка нашей базы и была задумана финнами, как возмездие за оглушительный успех нашей мартовской операции.
Так получилось, что наш разведвозвод в ту ночь спал в своем интернате, а отряд почему-то задержался. Не было и других отрядов – «Железняка» и «Красного онежца». Я спал около окна. Когда упала первая бомба, полетели стекла, какие-то доски, двери… Настоящий ад! Мы с ребятами выскочили на улицу. Но бомбежка прервалась, мы постояли немного и вернулись к себе в комнату. Ребята стали одеваться, а я думаю, чего вставать, коли рань такая, и снова под одеяло, досыпать. Вдруг на улице автоматная очередь нашего часового и его команда: «Воздух!». Финские самолеты вернулись, и ну бомбить! Ребята насчитали в воздухе 37, что ли, самолетов противника. На одну маленькую деревушку! Можно представить, что там творилось.
Выскочил я на первый этаж. Вижу, Миша Евсеев бежит впереди. Кричу:
-- Миша, пулемет!
А когда в бою на Паданском направлении убили Иоханна Кангаса, его пулемет дали Мише, и с тех пор он у нас пулеметчиком был. Очень хорошим пулеметчиком.
-- Миша, за пулеметом, скорее!
Он повернул обратно, я на улице жду его. Миша с пулеметом выскочил из интерната и бегом за дорогу. Кричу ему:
-- Ложись!
Миша на одну сторону дороги упал, я на эту, а бомба прямо в центр дороги как даст! Господи ты мой!
Кручусь-верчусь на своей стороне дороги, за обочиной, никак в себя придти не могу. Вспомнил о Мише и к нему. Трясу его:
-- Вставай, вставай, вставай…
Он очнулся, головой покрутил и к нашему складу встал и с угла начал по бомбардировщикам очередями стрелять. И одна бомба -- прямо в этот склад, за которым Миша стоял…
Очень сильно его ранило осколком, никаких шансов. Все вырвало внизу живота. Мишу вынесли на берег, он там пришел в себя, и Наташа Сидорова, наша медсестра, пыталась ему помочь. А Миша все повторял:
-- Наташенька, ты меня спасешь? Ты меня спасешь?
Миша Евсеев и умер тут, на этом берегу.
А я вспоминал, как перед бомбежкой, вечером, я вышел из интерната на улицу. Вижу, стоит Миша и крутит махорку. Он курил такие маленькие-маленькие самокрутки. Увидел меня и говорит, что у него какая-то тревога в душе. И не знает, с чего бы это. Получил от матери письмо, хотел послать деньги да не успел.
-- Не знаю, -- говорит, -- почему у меня такая тревога кругом?
А потом, когда он погиб, я вспомнил о нашем разговоре и послал ребят посмотреть у Миши в кармане деньги для матери. Мол, надо послать и сообщение составить. Он ведь мой сосед был в Ругозере, и его мама Мария Васильевна была близкой нашей семье. Навсегда осталась в памяти удивительная дружба Миши с матерью. Они даже по Ругозеру постоянно вместе ходили, и все у нас радовались такой их редкой дружбе.
Деньги нашли, и надо бы письмо написать. Но какими словами сообщить, что мать потеряла единственного сына? Помню, долго мучился, а Егоров, он, кажется, тогда командиром взвода был, сзади через плечо глядел и говорил:
-- Перестань, перестань. Не то…
И снова я переписывал, переписывал, переписывал это письмо, пока, наконец, не получился вариант, с которым наши ребята согласились. Мы отправили письмо Мишиной маме, и вместе с ним деньги, которые он хотел, но не успел отправить. Каким-то образом Георгий Герасимов сохранил копию этого письма, а может, один из вариантов, и напечатал в книге своих воспоминаний в 1982 году. Вот оно.
«31 августа 1943 года.
Здравствуйте дорогие соседи – земляки Мария Федоровна, Лукерья Михайловна, Мария Яковлевна и Нина Михайловна. Привет и наилучшие пожелания вам от Дмитрия Степановича Александрова. А также примите привет и добрые пожелания от всего нашего коллектива, друзей и знакомых Михаила Яковлевича, боровшихся вместе с ним против проклятых белофинских фашистов.
Дорогие земляки! С первых же дней этой кровопролитной войны, затеянной германским фашизмом, я с Мишей ходил по карельским лесам – воевали, мстили проклятым извергам за нанесенное горе и страдания народу, за издевательства над советскими людьми, за все то уничтожение, что эти гады несут на нашей земле. Они нарушили нашу мирную и счастливую жизнь.
Ваш Миша из своего грозного оружия беспощадно уничтожал чужеземных захватчиков. Он честно и добросовестно служил трудовому народу и отдал свой долг Родине. Как ни тяжело, но я должен написать вам, что 20 августа 1943 года Михаил Яковлевич (в пять часов утра) погиб смертью храбрых на боевом посту.
Его имя, его славные дела не забудет народ, не забудет Родина.
В вашем великом горе я принимаю глубокое участие. Бойцы и командиры, отдавая Михаилу Яковлевичу последний долг, провожая его, клялись жестоко отомстить фашистским людоедам за жизнь нашего Михаила. Горе тем, кто попадется под нашу месть!
Я провожал Мишу. Показал ругозерцу Феде Стукину его могилу, и он оформит её, как полагается.
Оставшиеся деньги 1300 рублей послал вам по почте, квитанция № 129. Все его вещи сактировал и направил в штаб, откуда направят их вам. Несколько писем (вами отправленных) сюда поступили, но он всех не успел прочитать.
Очень и очень жалко, что нет больше с нами Миши. Я представляю, какая тяжелая утрата для вас. Народ никогда не простит врагу за причиненные страдания.
С сочувствием к вам,
Д. Александров».
Константин Гнетнев
 |
| Финская война |
 |
| Д.Александров (сидит) в конце 30-х годов |
 |
| Взвод разведки партизанского отряда "Вперед". В центре Д.С. Александров |
 |
| Боевая операция |
 |
| Бойцы разведвзвода: медсестра Наташа Сидорова и пулемётчик Дмитрий Александров у костра |
Константин Васильевич Гнетнев родился в 1947 году. Член Союза писателей России. Автор книг: «У нас на равнине», «Моряна», «Канал», «Карельский фронт: тайны лесной войны», «Беломорканал: времена и судьбы», «Путешествие странного человека» и других. Лауреат международной и всероссийских литературных премий, в том числе премии Республики Карелия в области культуры, искусства и литературы, заслуженный работник культуры Российской Федерации.
